— В апреле все обрадовались — казалось, что история вашего дела завершилась.
— В апреле она не завершилась. 16 апреля Мосгорсуд вынес решение вернуть дело на доследование, указав, что все доказательства, которые были представлены следствием, недостоверны, научно не обоснованы, а мотивы не указаны. Согласно предписанию Мосгорсуда с меня должны были снять все обвинения, снять подписку о невыезде, провести новые следственные действия, назначенные Мосгорсудом, после них — судебно-медицинскую экспертизу, и по результатам этих данных решать, кто виноват.
К сожалению, получилось иначе. Дело возобновили, приняли к производству в СК. Никаких следственных действий не провели, но было написано постановление о назначении новой экспертизы, где я опять фигурирую как обвиняемая.
Естественно, это вызвало у меня вопросы — почему так происходит, где исполнение предписаний Мосгорсуда? На этом же фоне появились письма от общественных организаций, обеспокоенных происходящим, в результате дело было взято под контроль. И я очень надеюсь, что сейчас все будет по закону.
— Взяли под контроль — имеется в виду Следственный комитет (СК)?
— В СМИ прошла новость, что дело будет под контролем руководства СК и передано в другое подразделение СК по Москве. Официально пока со мной никто не связывался.
— В вашу защиту выступали многие медицинские специалисты, их комментарии и оценки не были учтены и добавлены к делу?
— К сожалению, мнения специалистов, официально полученные адвокатом, не были приобщены следствием, все эти ходатайства были отклонены. Во время судебных заседаний заключения экспертов международного уровня были приобщены к материалам дела, но к ним никто не прислушался, их посчитали не заслуживающими доверия.
— А подписка о невыезде с вас по-прежнему не снята?
— Нет, не снята. Я пока человек не свободный. Если учесть, что дело идет пятый год, конечно, это мешает жить и работать.
Мы хотим стать одним из лучших гематологических центров в России
— Параллельно с судебным процессом ведь шла и работа над новым отделением? Вы же открываете в больнице отделение трансплантации костного мозга (ТКМ)?
— Мы планировали открыть его несколько раньше, но с учетом всех этих обстоятельств проект сдвинулся примерно на полгода. Мы надеемся, что в сентябре-октябре этого года сможем открыть два новых отделения: трансплантации костного мозга и гематологическую реанимацию.
Этот проект начался несколько лет назад, при поддержке Департамента здравоохранения Москвы и руководства больницы удалось сделать современный ремонт и оснастить отделения оборудованием, которое требуется для оказания высокотехнологичной помощи больным по профилю “онкогематология”. На сегодняшний день остались последние штрихи.
Надеюсь, в ближайшее время мы сможем переехать в эти отделения и у нас появится больше возможностей для лечения больных. Сейчас мы проводим аутологичную трансплантацию стволовых клеток, а новое отделение позволит проводить аллогенную ТКМ. И я надеюсь, что тот хороший темп, который мы взяли по трансплантации сейчас, мы и продолжим.
Гематологическая реанимация – это одно из самых важных отделений для центров или больниц, которые занимаются высокодозной химиотерапией, это другой подход к пациентам.
У онкогематологических больных, которые получают высокодозную химиотерапию, в посткурсовом периоде присоединяются различные инфекции и могут быть серьезные осложнения, возникает риск развития критических состояний. И задача гематологической реанимации — предотвратить развитие этих критических ситуаций, правильно «провести» больного, что позволит его спасти.
После открытия этих отделений мы сможем сказать, что в структуре Департамента здравоохранения Москвы теперь можно выполнить любую медицинскую высокотехнологичную помощь онкогематологическим больным, это позволит значительно повысить общую и безрецидивную выживаемость этих пациентов. И мы будем стараться стать одним из лучших гематологических центров в России.
Мне пришлось доказывать, что Земля круглая, а не стоит на трех китах
— После апрельского решения Мосгорсуда стало ли вам легче или комфортнее приходить на работу?
— На работу мне всегда нравится ходить. Что же касается внутренних ощущений, связанных с уголовным делом, которое длится пятый год, то их к разряду приятных отнести нельзя. Конечно, мысли и переживания по этому поводу занимают время, отвлекают от работы и нормальной жизни. Особенно неприятно доказывать очевидные вещи, которые понятны любому врачу, я бы сравнила это с доказыванием того, что Земля — круглая, а не стоит на трех китах.
Конечно, все это отнимает силы, время, эмоции. Но эта ситуация существует уже параллельно с моей основной жизнью. И нельзя падать духом, снижать темпы и отменять задачи. У меня есть определенные обещания по развитию гематологической службы перед руководством больницы, перед коллегами, которые со мной пришли на этот проект, и конечно, пациентами, которые доверили нам свое здоровье.
За 2017 год медицинскую помощь по гематологии в больнице получили 3758 больных, а при открытии новых отделений их число увеличится.
— Как пациенты относились к этой истории, когда она получила такой резонанс?
— Все говорили: мы вас поддерживаем, мы с вами. Мне многие задают вопрос: “Елена Николаевна, почему же за вас так все вступились?” Я не знаю, но могу предположить, что абсурдность обвинения и в принципе невозможность развития такой последовательности событий у больного повлияли на это — вызвали такой отклик неравнодушных людей и их реакцию после вынесения мне несправедливого приговора.
Абсурдность всего происходящего понимают даже люди, далекие от медицины.
Тем более меня удивляют судмедэксперты, которые поставили свои подписи под заключениями, смысл которых никак не стыкуется с анатомией и физиологией человека, основами медицины и характером течения определенных заболеваний. Причем в подтверждение своей позиции они приводят аргументы, которые никак нельзя отнести к научно обоснованным и достоверным.
– Вы могли бы привести пример таких аргументов?
– Вот пример, понятный любому человеку: кто-то «порезал» себе вены на запястьях — все люди про такую ситуацию знают. Может ли человек с таким повреждением прожить без медицинской помощи двое суток? Нет. А в ситуации со мной говорится о повреждении артерии у больного, когда кровь не сочится, а фонтаном бьет.
Или другой пример: на поле боя ранение в артерию — без экстренной медпомощи человек может прожить двое суток? Если брать физиологию, человек с ранением верхней правой ягодичной артерии не проживет больше 17 минут. А из материалов дела я узнаю, что больной после якобы причиненного мной ранения артерии самостоятельно вел машину, отработал целый день и потом приехал в больницу, где его прооперировали через 18 часов с момента поступления в стационар. Это составляет практически двое суток от момента предполагаемого ранения артерии. Очень необычное получается артериальное кровотечение.
Но ведь эксперты вдобавок безосновательно утверждают, что помимо ранения артерии у больного было еще и повреждение тазового венозного сплетения. Правда, патологоанатом не смог уточнить, какое именно, так как считает, что он «и не должен этого знать». Кроме предполагаемых ранений артерии и вены у больного было серьезное гематологическое заболевание в стадии прогрессии — лейкоз, который сопровождался ДВС-синдромом. При всех вышеперечисленных данных, такой пациент не прожил бы после повреждений артерии и венозного сплетения больше семи минут.
Следующая нестыковка данных, наверное, больше для медиков: со стороны обвинения массивная кровопотеря подтверждается описанием КТ малого таза, хотя снимков никто не видел. Согласно описанию КТ была большая гематома – она должна соответствовать потере 50% всей циркулирующей крови пациента, индексу шока 1,54. Это третья степень кровотечения — крайне тяжелая, когда больной должен находиться в реанимации и его нужно лечить, а он находился в общем хирургическом отделении и никакая помощь ему не оказывалась. Это-то и насторожило.
И если подсчитывать индекс шока на этот же момент, исходя из общего анализа крови (гематокрит — 38, гемоглобин — 134 г/л) и данных ЭКГ (где пульс зафиксирован 68 ударов в минуту), то он составил 0,72. Это говорит об отсутствии кровотечения, все изменения укладываются в прогрессию гематологического заболевания. Возникает вопрос: как у больного по разным данным одновременно индекс шока может быть 1,54 и 0,72? Причем индекс шока 0,72 зафиксирован объективными данными из истории болезни пациента, а 1,54 — на описании КТ без снимков. Где правда?
Неужели судмедэксперты не могут просчитать индекс шока? Зачем реаниматологу со степенью доктора наук, работающему десятки лет на кафедре, подписываться под тем, что индекс шока 0,72 соответствует массивной кровопотере третьей степени? Разве не видно из истории болезни, что кровопотеря произошла во время проведения оперативного вмешательства (потеря гемоглобина со 130 г/л до 53 г/л), а не когда больному выполнили пункцию и не когда он поступил в стационар?
Эксперт-реаниматолог не знает, как лечить геморрагический шок, который возник во время проведения операции? Разве можно больного в геморрагическом шоке снимать с искусственной вентиляции легких? Разве может больной в шоке с давлением 80/40 мм рт. ст. быть без инотропной поддержки? Разве можно остановить кровотечение у больного с ДВС-синдромом без переливания свежезамороженной плазмы? Разве можно восполнить такую кровопотерю без центрального доступа (специальный катетер)?
И, представляете, по мнению экспертов, подобные «упущения» врачей КБ №3 «Медси» никак не повлияли на исход заболевания! И формулировка диагноза — ятрогенное повреждение сосуда — в истории болезни фигурирует с первого дня поступления пациента в клинику, хотя ятрогенный характер можно установить только при проведении вскрытия. И это тоже не вызвало ни у кого вопросов? Непонятно, зачем известному хирургу, доктору наук, профессору, работающему в известной городской клинике, подписываться под тем, что тонкоигольная трепанобиопсия и забор аутотрансплантата из подвздошной кости для реконструктивных операций на позвоночнике — это одно и то же, и осложнения у них одинаковые.
На суде судмедэксперт сказал: «Я не в цирке, ничего рассказывать не буду»
– Как отнеслись к этим доводам эксперты на суде?
– Следующий вопрос задаю на суде: кто видел поврежденную артерию? Спрашиваю оперирующего хирурга — видели? Отвечает — нет. Спрашиваю патологоанатома про ранение: видел ли он при вскрытии поврежденную артерию? В ответ слышу: нет, я и не должен был ранение находить. И что получается? С ранением артерии больной прожить такое длительное время не мог, ранения никто не видел, доказательства массивной кровопотери по описанию КТ, мягко говоря, рассыпаются.
Возникает логичный вопрос: почему при летальном исходе в частной клинике, у которой отсутствовала лицензия на патологоанатомическую деятельность, и при диагнозе «ятрогенное повреждение артерии», не было проведено судебно-медицинское вскрытие? Все подобные случаи на тот момент регламентировались приказами Департамента здравоохранения Москвы №354, Минздрава №82 и федеральным законом №323.
Другой вопрос: в клинике умер человек, где же целевая экспертиза страховой компании? Все летальные случаи по ОМС подлежат такой экспертизе — проверяется качество оказания медицинской помощи. Как страховая компания оплатила КБ №3 «Медси» вскрытие тела пациента, учитывая отсутствие лицензии на патологоанатомическую деятельность? Очень сомневаюсь, что страховая компания пошла на такого рода нарушение. А страховая компания вообще знала о летальном случае по этому пациенту? По каким кодам медико-экономических стандартов КБ №3 «Медси» подала данный случай на оплату в страховую компанию? Понимаете, пазл не складывается, и никто не хочет его сложить.
На суде я спрашиваю у судмедэксперта — скажите, какой был ход раневого канала, потому что он не указан в документах? Это же нормальный вопрос, который должен был заинтересовать не только меня, но и сторону обвинения. Судмедэксперт мне отвечает: «Я не в цирке, ничего рассказывать и показывать не буду». Это нормально? Это допустимо?
А когда мы пытаемся нарисовать предполагаемый ход раневого канала — по тому, как это вытекает из протокола патологоанатомического вскрытия и который подтверждают судмедэксперты — железная игла должна была пройти прямо внутрь кости, затем внутри кости повернуть налево примерно на 90 градусов, снова пройти, повернуться на 180 градусов, а в конце — раздвоиться.
— Очень гуттаперчевая игла получается.
—Это только вершина айсберга, всех вопросов и недостоверных данных в этом деле не перечислить.
Думаю, истину мы уже не узнаем
— А можно ли теперь понять, что на самом деле произошло?
— Думаю, что нельзя, истину мы уже не узнаем. Могу достоверно сказать только, что ко мне пришел пациент, ему была выполнена пункция, он наблюдался мной около часа, после чего ушел на работу. Никаких жалоб или плохого самочувствия за время наблюдения у больного не было.
А о том, что пациент умер, я узнала через полгода, когда пришло приглашение посетить СК. Обо всем, что происходило с больным после, я могу только предполагать и только по той медицинской документации, которая была представлена КБ №3 «Медси». И к содержанию этой документации возникает много профессиональных вопросов.
Когда ты пишешь историю болезни, то вносишь все достоверные данные — что происходит с пациентом. И когда по всем правилам заполненная история болезни попадает к экспертам, они могут восстановить всю клиническую ситуацию по минутам, найти ошибку и понять, что происходило с больным. На мой взгляд, в данной ситуации слишком много нестыковок и прямых противоречий как в медицинских документах, так и в показаниях врачей.
— Как ваши коллеги отреагировали на этот новый виток дела?
— Многие думали, что справедливость восторжествовала, а тут — опять новый круг начался. На данный момент следствие вновь идет по проторенному пути. Коллеги встревожены. Это все неприятно. Мне очень жаль, что я и другие врачи с этим сталкиваемся, несправедливости как-то много стало.
— А ваша семья, ваши дети как отреагировали на возобновление дела?
— Все переживают. Никому не хочется повторения ситуации.
— А ваш муж?
—Он тоже переживает. Тем более, что мы так досконально за 4,5 года уже все изучили, видна вся абсурдность обвинений в мой адрес. Но это нужно просто пережить. Бесконечно ведь это не может длиться.
— Я правильно понимаю, что ваши коллеги и друзья и в этот раз будут вас так же поддерживать?
— Надеюсь, что да. Хочется в это верить. Поддерживая меня, мои коллеги поддерживают, наверное, и себя, так как на моем месте может оказаться любой врач. Конечно, я не пожелаю никому пройти через то, что мне пришлось и еще придется пройти. Хочется верить в справедливое будущее и в то, что будет найдено равновесие между медицинским сообществом, пациентами, законодательной базой и силовыми структурами.
